Это цикл миниатюрок в прозе, оформленных в виде писем. Первое,
действительно, писалось, как исключительно письмо и ничто иное, к последующим
были добавлены художественные корректировки.
Приятного чтения!
Первое Неотправленное письмо
Исповедь
Мне очень хочется написать тебе. Но это письмо, которое я никогда не отправлю.
Теперь я часто живу в своих грезах. Ты снишься мне наяву. Порой в причудливом берете, о котором ты так мечтал, приходишь ко мне на кухню, встаешь в углу, скрестив руки на груди, и долго смотришь мне в глаза, неотрывно, безмолвно. Раньше ты всегда говорил со мной, приходя. А теперь все чаще молчишь. Бывает, только вымолвишь словечко в ответ на мои слезы и тут же исчезнешь. Не подумай, сейчас я не плачу. Стараюсь совсем не плакать. Да мне и не часто хочется. Когда я думаю о тебе, на моих устах всегда улыбка. Я никогда не позволю себе осквернить наши воспоминания слезами. Это что-то совсем светлое, неземное. Наверное, никогда не будет конца моим мыслям.
Я не в силах играть в эту сложную игру. Слишком жесткие правила. Да, я никогда даже в мыслях не могла назвать тебя жестоким. А ведь жесток всего лишь тот, кто не справедлив в своей жесткости. Наверное, если бы я читала это, как читала так недавно "Белые ночи", я бы непременно посчитала такого героя жестоким. Но не тебя. Ты всегда был добр ко мне. Даже очень, очень добр. Ах, как велик соблазн отправить это письмо. И зачем? Я не только не жду ответа, но и не хочу, и боюсь его. Если ты напишешь письмо в попытке утешить меня или оправдаться, я... Да и в чем тебе оправдываться? И перед кем?
Нет, я не отправлю этого письма. Я рискую потерять последнюю надежду на встречу с тобой. Хоть когда-нибудь... Хоть не в этой жизни. Впрочем, все это максимализм. Ведь что собственно происходит?
На днях я беседовала с одним другом. Моим хорошим старым приятелем. Последнее время меня мучает прошлое. Чрезвычайно мучает. Я вспомнила разом, как плохо поступала с людьми всего год назад. Как, сама не замечая своей глубокой внутренней злости, тоски, отчаяния, так искусно скрытых под маской веселого юного кокетства, жестоко мстила за свое потаенное несчастье. Как я была слепа. Я искренне верила своей собственной лжи. "Я лишь ищу друзей. А они..." Что они? Ведь я сама так очаровывала их, я говорила именно то, что они хотели услышать, смотрела именно тем счастливым, сияющим, чистым взглядом, которого они так ждали, вставала именно на тот сучок, который пошатнется, чтобы так весело опереться на вовремя предложенную руку. Я была так ласкова, так невинна, так добра с ними. Как зло я поступала. Несколько коротких встреч, обворожительных улыбок, искрящихся шампанским взглядов, и бедный мальчик на седьмом небе. Господи, как это ужасно! Как противно... Как я сама себе отвратительна. Мой друг, с которым я беседовала, который стал невольным слушателем моей неожиданной исповеди, спросил такой верный, такой юридически-точный вопрос:
- Ты спала с ними?
- Нет.
- Разрешала целовать?
- Руку.
- Обещала что-нибудь? Говорила о любви?
- Никогда.
- Так в чем же дело. Никому не запрещается гулять вместе.
И ведь верно. О, как верно, как больно и точно мой дорогой Динька определил весь этот бред. Ну, конечно. Ведь я ничего даже не обещала. Так и спросу нет. Сам влюбился, сам на колени бросился перед "единственной", ну, и скатертью дорожка. "Ох, прости, ты меня не так понял. Ведь я только...другом тебе быть хотела". И какое удачное оправдание перед собственной совестью: "Какая я несчастная! Теряю одного за другим друзей! И почему они меня так неверно понимают?" ПОЧЕМУ?! Да потому! Потому что злая. Потому что мстила. За что мстила? Кому?! Несчастным, невинным, может быть, впервые влюбившимся мальчикам... Господи, да можно ли простить такое?.. А ведь по всем статьям невиновна. Надежд не подавала. Ангел во плоти... Боже Всевышний, да что же это за мир такой, что таким бумерангом по нему несправедливость мечется?
Я почти ненавижу себя. Здесь нет оправданий. Какая змея... Как я могла быть такой тогда? Неужели можно стать такой от пары неудач. Пусть один забыл, а второй не сразу оценил. Но как жестоко этот второй поплатился. Полтора года беспрерывных мучений. Ему и себе. И другим...
Зачем эта исповедь? Что если я отправлю ее? Что если случайно введу именно твой адрес, нажму "Отправить", всему виной неаккуратные движения. Но это только прозаическая миниатюра, которая никогда не увидит свет, это только письмо, которое никогда не найдет адресата.
Тебе нет дела до таких писем. О, не обижайся. Не обижайся на меня. Конечно же тебя такая исповедь очень, очень тронет. Я всего лишь хотела сказать, что ты ведь очень занят. На работе завал. Я слишком хорошо знаю, как трудно все успевать, поэтому прекрасно понимаю, что на работе человеку нет дела до таких писем, они слишком длинные и нудные. Их не хочется читать до конца.
Фу, как я стала болтлива. Позволила бы я себе так много написать кому бы то ни было, а уж тем более мужчине? Нет, в свои всего шестнадцать лет я уже достаточно надменна. Господи, какая малявка...
Вот вроде бы и сказано слишком многое. Нет-нет, не пошлю я этого письма. Если бы ты прочитал это письмо, никогда бы больше я не увидела тебя, не услышала твоего голоса... Я знаю, что единственное, что привлекает, быть может, тебя во мне, это тот факт, что я все-таки научилась вовремя и о нужном молчать. Женщины слишком часто и на многое претендуют. Потому в большинстве своем не получают ничего.
Зачем я подпустила тебя так близко? Ведь каждый раз, прощаясь с тобой, я помнила, что, быть может, никогда тебя больше не увижу, никогда не услышу. И все-таки сломалась. Все-таки открылась. ДЛЯ ЧЕГО?! Только оттолкнув тебя своим никому ненужным откровением, только отвратив наготой своего сердца... И сама...упала. Понадеялась. А ведь уже обещала себе никогда больше не надеяться. Ни на что. Ни на кого. Но все-таки понадеялась. На такую мелочь. На еще один твой взгляд. А что вышло?
Я бы отправила тебе только один последний абзац этого письма. Вся эта исповедь поразила бы тебя, сломала бы в тебе меня, испортила бы красивый образ, поэтому не заслуживает внимания. Боль бессмыслена, так зачем посвящать в нее кого-то. Поэтому я бы отправила только последнюю мысль, которая непременно рождается в истерзанном сердце:
"Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?.."
Второе
Неотправленное письмо.
В ожидании
Ах, как же я по тебе скучаю!
Каждый день думаю часами о том, как бы мы могли быть счастливы. Ужасно нелепые мысли. Я встречаю глазами названия моих любимых городов: Парижа, Петербурга, Венеции, Праги... И мне так безумно хочется оказаться там, но только с тобой. Рука об руку гулять по бесконечно длинным улицам, заглядывать в каждый переулок, прячась все глубже в венах, потом в мелких капиллярах твоего родного города. Я закутаюсь в огромную красную шаль (да-да! Непременно именно в красную, большую-большую!), ты обнимешь мои узкие плечи, твои пальцы коснуться, нет, даже не коснуться, а как-то по-докторски внимательно прощупают тонкую косточку на моем худом плече. Я почувствую, как твои губы касаются моих волос. Я запрокину голову.
- Смотри на дорогу! А то я упаду...
Ты усмехнешься. Интересно, я когда-нибудь узнаю, что в такой твоей улыбке? Сарказм? Определенно, нежность. Как к ребенку? Два года назад, когда я была маленькой (да, я знаю, что я была маленькой, не смейся! Знай, тогда ты был для меня страшно взрослым, а сейчас...), меня пугала наша разница, а сейчас мне кажется, что между нами совсем не года. Твоя жизнь без меня между нами. Я знаю, что ты ждал меня. Я тоже ждала тебя. Ты дольше меня, не намного, но подольше. Хорошо, что дождался. Мы еще разойдемся в этой жизни, потом вновь встретимся. Как уже много раз было и еще будет. Я знаю. И все-таки наши души будут вместе. Прости. Так вышло.
Я неожиданно остановлюсь, с счастливым смехом, какой бывает у меня только рядом с тобой, повернусь и обниму. И от того засмеюсь еще сильнее. Ты такой большой, я, действительно, ребенок рядом с тобой.
Мы вскарабкаемся (ни в коем случае не поднимемся!) на Исакий, ты говорил, что оттуда виден весь город. И в моих глазах покажутся слезы отчаянной муки, я попытаюсь обнять Петербург. Боже Всевышний! Как он велик! Как... Я задохнусь от взрывной волны внутри меня и кротко отвернусь. Мои слезы... Не смотри. И ты не станешь поворачивать моего лица за подбородок, как делают в фильмах, как делали до тебя, в ожидании тебя. Ты только раз предпринял этот жест, когда всего раз не понимал меня. Ведь я тогда ошибалась. Полгода я так терзалась, так страдала от своих мыслей. Это для меня нормально. Но я страдала из-за ошибки. Быть может, и сейчас я ошибаюсь, заставляя себя верить в ту...ложь, которая так очевидна?
Я бы очень хотела, чтобы ты узнал, как я ценю тебя, как много ты для меня значишь. Я не скажу даже здесь того, что ты не желаешь. Этого письма, этой записки нашего счастья ты не прочтешь. А вдруг прочтешь? Я улыбаюсь дурацкой мысли. Ты прочтешь это, когда я умру, в ожидании меня. Так я и назову это второе к тебе не отправленное письмо. «В ожидании».
Хочу посетить Казанский. Отчего в голове одни соборы? И почему хочу? Мне неизвестны мои мысли. Над нами рассыпается колокольный звон. Свяжут это предложение с церковью, с венчанием. Горько: я так боялась замужества, добровольной цепи так избегала до тебя. А сейчас...я бы, кажется, согласилась... Впрочем, это необдуманная мысль. И мне незачем думать о ней сейчас.
Сейчас есть только эти дивные переливы, утопающие в каналах. Но разве это Казанский? Нет... Ведь это базилика Сан Марко, в которой я никогда не была. Но так долго жила серым голубем у ее подножий. Я побегу вперед, не отпуская твоей руки, заставляя и тебя, статного и гордого джентельмена, быстро идти за мной. Твой шаг равен трем моим. А у меня очень широкие шаги. Я хожу быстрее всех своих знакомых. В обе стороны от нас вспорхнут облака голубей, мы закружимся в их вихре. Я спою тебе, как всегда, когда бываю счастлива. Здесь солнце не слепит нас, как, помнишь, в Неаполе? Здесь нет твоих знакомых свинцовых облаков. Мы опустимся в гондолу. И нырнем в тайны маскарада. Мне улыбнется незнакомый дож. Темный бархат скроет пол лица.
- Но, сударь, ведь нельзя вам видеть приезжих...
Тонкая улыбка скользнет и исчезнет во вспышках фейрверков.
- Мой государь, это политическое преступление. Вас казнят...
В это время гондола ныряет под Понте деи Соспири. Неужели сам Марино Гримани спустился ко мне из Дворца дожей, чтобы заставить гостью убедиться в верности названия моста. Мне понадобится вздох намного полнее, нежели те, что помнит путь Моста Вздохов.
Я узнаю тебя под любой маской, в самой густой тьме. А уж в свете ярких огней карнавальной Венеции мне не трудно понять, чей вздох остался теперь на моих устах. Мне страшно было отдаваться твоему поцелую впервые. Я отвыкла верить. Я заставила себя научиться накрепко запирать ворота сердца при поцелуе. Но разве я могу не поверить тебе? Не открыться? Если бы могла...
Отчего так похолодало даже в твоих объятьях? Уж не северный ли ветер вновь коснулся нас? Черноокий гондольер попрощался с нами на берегу Влтавы. Ветер схватил мои золотистые кудри, твои темные волны слишком тяжелы для него. Город Ста Башен приветствует нас! Две смешные фигурки застынут на мосту. Мы такие маленькие, а Нусельский яр так велик. Здесь солнце пробивается сквозь стаи венецианских голубей-облаков, пришедших с нами. Домики кругом маленькие и белые, такие чистые. Здесь так хорошо. Словно Венеция нас уже обвенчала. Мы бы жили вдвоем в небольшом доме на Кармелитской улице. Мы стали бы часто видеть костел Богородицы Торжествующей. А, может, поселимся в Малой Стране? Или на острове Кампа? Тогда из наших окон будет видна Чертовка. Пражская Венеция. И мы всегда будем помнить о двух дорогих нам местах. Я вышью цветы душистой магнолии, стучащей в наши стекла на мой день рождения, и повешу на окно, чтобы цветам казалось, будто они смотрят в зеркало. У нас была бы экономка, и звали бы ее Анна Крумлова. Ее имя напоминало нам о России, а фамилия не позволяла забыть, где мы теперь.
Зачем люди бывают так жестоки? Анна не была бы такой. Соседи не понимали нас. Они ругались на своем языке, не боясь, что мы поймем, а для нас их речь была бы лишь коверканием нашего родного языка. Они смеялись над нами. Мы странные для них и знаем это. Но ведь нам все равно! Мы вместе. Всегда. А сейчас мне очень больно. Ты, наверное, был прав, когда умолял меня не открываться так просто всем людям. Не один человек плюнул уже мне в открытое в моих стихах и песнях сердце. Я говорю это в сердцах. Забавный каламбур. От досады и боли. Я все равно буду открываться. Пока хватает сил отворять тяжелые ворота.
Я бы выдержала все, если бы ты был рядом сейчас, если бы не было этого вечного ожидания тебя. Я бы справилась. Я справлюсь. Я всегда со всем справляюсь.
К тому же мы скоро покинем Прагу. И отправимся на мою родину. Ты знаешь, где моя родина? О, она вовсе не в Первопрестольной и даже не в Зеленом граде. Я рождена была в Париже в тысяча триста двадцать пятом году. И мы вернемся туда вместе. Ты, мой северный царевич из незнакомой и такой родной мне страны, где цыгане водят по улицам медведей, где золотом расписаны иконы, где растут на бесконечных полях голубые глаза васильков, ты будешь со мной подниматься по Монмартру. Я назначу тебе свидание на Горе Мучеников, но для нас это будет искуплением. Ты увидишь меня в старомодном голубом с цветами платье в стиле советских шестидесятых. Так одевалась твоя мать? Я не люблю такие сравнения. Ты достанешь из кармана своего светлого костюма клочок бумаги, на котором наскоро набросаны моей рукой строки, указывающие путь. «Выйди из метро на улице ди Бланш. Рядом площадь Пигаль. Иди вверх, по узким улочкам. Я буду ждать у Сакр-Кера. Под статуей Жанны д`Арк». Ты всегда сравнивал меня с этой могучей и хрупкой женщиной. Когда ты найдешь меня, мы непременно отправимся гулять на площадь Тертр. Приземлимся у «Матушки Катерины», я расскажу тебе, как жила без тебя и услышу о Петербурге. Я расскажу, что можно верить людям. Что нужно верить. Или хотя бы проверять. Иначе всегда твоя душа будет одинока. Лучше сотню раз быть побитым, чем одиноким. Я покажу тебе Марселя Эме, выходящего из стены. Он не боится ничего, даже прошлого. Мы встретим Жана Маре, Кокто, Тристана Тцара и Франциска Пульбо. Они будут нам улыбаться и поздравлять с нашей новой встречей. Они так давно знают нас.
Я помню Париж очень хорошо, я часто улетаю туда в своих мечтах, много мест, в которые мне бы хотелось отвести тебя. Но я выбираю Монмартр. Это наша улица. Это храм свободы. «Он ведь грустный, Монмартр». Я желаю доказать тебе, что это не так. Будет солнечный ясный день. В июле в Париже всегда очень тепло.
Третье Неотправленное письмо
В День
Рождения
Белые ангелы сыплются хлопьями, то зимы преставление в лучах весеннего солнца. Ветер хватает осколки надежды и кидает их в стекло моего окна. Вспылив, медленно утихает, а снежные жизни (какие похожие звуки у этих слов) вальсируют в лучах темнеющего солнца, заходящего за недовольные тучи, и быстро опускаются на гладкий бархат кожи дороги. У меня романтическое настроение? Вроде бы нет. Хотя сегодня и праздник. Моя сестра нынче совершеннолетняя!
Может быть, ты и не поверишь мне, но надежда лечит. Она лучший лекарь. Ежедневно меня накачивала она лекарствами: от бессонницы, от срывов, от надрывов, от суицида, от глупости, от отчаянья. Но, знаешь, далеко не все лекарства терпимы на вкус. Ведь некоторые придумывают не врачи, а народные целители. Вот и Надежда тоже из лекарей-калекарей... Да, я узнала о ней кое-что новое. Я узнала, как она может долго и зазря тиранить. Вчера я разом отказалась от нее. Все это время только маленькая, безумная, еле дышащая надежда и заставляла меня еще идти вперед, жить, придавала смысл каждому новому утру, не давала избавиться от боли привычным методом. Гадкий метод, надо признать. Но действенный. За последний год я применила его три раза. Первый раз из-за смерти, второй раз из-за убийства, а третий? Вчера. И довольно оригинальная для меня причина. Из-за счастья я еще не...пускала кровь. Ха. Снова все как всегда. Постояла у края и ушла. На этот раз только одно отличие – первый раз я себя сама искренне уговаривала не делать ничего плохого. Странно, что эту надежду так трудно оказалось убить. Вино, перемешанное с моей собственной кровью. Какое орудие убийства сильнее? Разве что уверенное слово. Но его некому было мне сказать. А она все равно выжила. Да, вот она. Лежит, распласталась в углу бесформенной массой. Врачи, кажется, называют это комой. Ну, как, спасешь ее?
Из-за несчастья, приключившегося с моей надеждой, почти замолчало и сердце. Остался разум, который четко и ясно отвечает мне на мой вопрос. «Нет. Не спасет. Неужели ты еще не поняла? Дура. Ведь все сказали тебе в лицо. Тебя предпочли». Но разве так бывает? Хоть бы женщине предпочли, а то... И поверить тошно. Господи! Из слов моего рассудка можно вывести, что я вдруг узнала, будто ты гей. Забавно. Я знаю, просто у тебя другие приоритеты. Просто мне раньше открыто не говорили, что кто-то даже не близкий, почти нереальный, дороже меня. Никогда в лицо, так ясно, четко. В таких случаях из жалости лгут. Ты не солгал.
Парадокс. Ты говоришь расплывчато там, где мне до беспамятства нужна четкость, и стреляешь в упор там, где я бы предпочла хотя бы черную повязку. Ведь смертникам полагается, верно? И последнее желание. Ты выстрелил, но не убил. Тем самым лишь разжег огонь моей надежды. Мне пришлось ее убить. Она причиняла слишком много боли.
Я словно и не тебе пишу это. О чем я, Боже? Ты выстрелил. Что за бред! Ты никогда бы не сделал мне больно. Я сама. Прости меня. Просто без надежды мне очень жестко спать. Я запретила себе думать о тебе. Почти уверенна, что ты бы не хотел, чтобы я так близко тебя принимала. Я не буду.
Знаешь, я пишу, чтобы сказать, со мной все хорошо. Мои друзья говорят, что я лгу. Но они не знают, что со мной, они видят лишь кровь на моих руках и слышат безумный смех. Но он не мой. Правда. Все это внешнее. Ты понимаешь. Я такая лишь для того, чтобы выжить. Человек может перенести в сотню раз больше, чем думает. Нужно вовремя переключиться. Если бы ты увидел меня сейчас, смотрел бы через зеркальное с моей стороны стекло, так, чтобы я не видела и не чувствовала тебя рядом, ты бы, вероятно, очень заболел от меня. Воспаление. Знаю. Один мой очень близкий друг сказал, что похожа на Настасью Филипповну. Ты, может быть, помнишь этот образ у Достоевского. Сейчас, кажется, похожа. Но это всего лишь одна из моих ипостасей. Все пройдет, когда умрет надежда. Я смогу заново открыться миру. Сейчас еще слишком много всего внутри. Многие не выдержат сейчас того, что на дне моих глаз. Интересно, а ты бы вынес? Хотя это предположить невозможно. Когда ты рядом, я излечиваюсь от всего. Ты снова увидишь во мне волшебный цветок. Он и сейчас внутри, но так глубоко, что я не боюсь за него. Никакие мои раны не тронут его.
Нелепое выходит письмо. Как там нужно?
Как ты живешь? Как твое здоровье? А я...
Все тлен.
Друзья, которые прочитали первые два письма к тебе, спрашивают, а что, если ты прочтешь? Один из них даже не знает, кто ты. А другой знает тебя очень хорошо, только не подозревает, что письма к тебе. Ты не прочтешь этого. Я точно знаю. Потому что я уже знаю совершенно верно, что не отправлю тебе ни одного этого письма. Слишком дорог ты мне, чтобы отдать тебе в руки такое. Самое худшее во мне. Самое болезненное. Выходит красиво, так пусть люди посмотрят. Быть может, кто-то найдет и в своей душе отклик, а в моих письмах решение?
Ты прочтешь это. Но совсем не сейчас. Может быть, через полгода или через год, через несколько лет. Когда мне уже будет все равно, когда я уже справлюсь со всем. Тогда это уже не будет иметь никакого значения. Ты очень удивишься, узнав, что я чувствовала. Ведь принцы полагают, что цветы вовсе не так разумны. Тебе станет очень больно за меня. Но мне уже не нужна будет ничья помощь.
А сейчас? Нужна ли мне помощь? Может, квалифицированного специалиста? Или друга? Или сестры? Нет. Проверила только, заглянула глубоко. Мне не помогут они при всем их светлом желании. Ты бы мог помочь. Но это невозможно.
Смутное время.
В письмах все пишут открыто. Кажется, пришло время? А то ты решишь, что это не письмо вовсе, а лирическое произведение. А это совсем не так. Я обращаюсь в нем к тебе.
Говорю честно и напрямик, молча лишь о том, о чем нужно молчать. Я без тебя живу. Только без смысла. Я умею жить без смысла, жила и сейчас живу. Господи, за что ты нам это? Знаю, что заслужили сами, сами выбрали, но не можем... Хотя нет, можем. И живем.
Жду каждого твоего письма, каждой строчки, пусть и причиняющей боль. Сегодня отличие от вчера лишь в том, что мне нечего ответить тебе. Совсем нечего. В ночь со вчера на сегодня той злосчастной бритвой я словно не руки взрезала, а самую душу. Болит теперь и ничего вымолвить не в силах. Только смотрит на тебя и ждет неосознанно. Потому что все попытки осознанности я сразу пресекаю.
Через три дня у меня день рождения. Я должна быть в этот день красивой, милой, доброй, счастливой, веселой, добродушной, ласковой, остроумной. Такой, какая я на самом деле, а не истерзанной как сейчас.
Но вот я приняла решение! Вот и нашлась столь долгожданная мысль, ради которой и все письмо затевалось. Наконец, родилась, выяснилась. В свой день рождения для всех вокруг я буду такой, какой была бы в этот день для тебя, если б ты меня спас. Никто не виноват в моей...привязанности к тебе. Так за что отбирать в этот день праздник у друзей, у мамы? Они увидят меня чудесной принцессой, светлой доброй героиней сказки. Раз в этот день тебе не нужна...
